Стихи татьяны кузовлевой. Татьяна Кузовлева. Одна любовь Не надо зажигать огня…

В ее стихах изначально присутствует тема женской лирики. Но в отличие от многих других поэтов, любовь в ее стихах обычно взаимная, счастливая. Она - лауреат премии СП Москвы «Венец» и главный редактор литературного журнала «Кольцо А».

Татьяна Витальевна Кузовлева родилась 10 ноября 1939 года в Москве, в семье инженера. Детство ее прошло в большой коммунальной квартире. Огромное влияние на развитие девочки оказал ее отец. Он хоть и был технарем, но превосходно знал историю, архитектуру, музыку, живопись. С большой теплотой вспоминает Татьяна Витальевна и свою соседку по коммуналке - Софью Николаевну Мантейфель, дочь расстрелянного царского полковника.
После окончания школы Кузовлева работала дежурной по выставке, экспедитором, младшим редактором технического издательства. Училась в Педагогическом институте на историческом факультете. Окончила Высшие литературные курсы при Союзе Писателей СССР. Первые публикации были в «Комсомольской правде» и в «Юности». Первый сборник стихов «Волга» вышел в 1964 году.
С тех пор Татьяна Витальевна опубликовала 15 поэтических сборников.
Стихи Кузовлевой переводились на английский, немецкий, французский, итальянский и другие языки мира. Она тоже много занималась переводами, отдавая предпочтение женской поэзии
В 2012 году в издательстве «Время» вышла новая книга стихов Татьяны Кузовлевой «Одна любовь».

* * *

А вы – Серебряного века
Такие разные певцы,
Чьих строк серебряное эхо
Сквозь пограничные столбцы

Летело, по сердцам рассеясь.
И так захватывало дух,
И восклицалось: «Ходасевич!»,
«Иванов!» – выдыхалось вслух.

На что и как вы жили-были,
Какие боли, беды, были
Вмещались в ваши зеркала?
И родина или чужбина -
Кто бил точней из-за угла?
Вы все по тропке леденелой
Теперь ушли за горизонт -
Бесстрастный Блок,
Безумный Белый
И шляпой машущий Бальмонт.

И я черчу, сосредоточась,
Над Временем незримый мост
Среди великих одиночеств
К ночному блеску ваших звёзд.

I
ДНЕВНИК

* * *

Живём, не разнимая рук,
Благословляя боль объятья:
Очерчен заповедный круг
Ещё до таинства зачатья.

В нём осязаем каждый звук,
Священны имена и даты,
И чем теснее этот круг,
Тем нестерпимее утраты.

И потому в пути, в дому,
В лихие дни, в ночные праздники
Я не отдам вас никому -
Земного круга соучастники.

* * *

Всё начиналось ярко.
Всё впитывалось быстро.
Стучало сердце жарко,
Выбрасывая искры.

Влюбляясь и ликуя,
Повсюду рифмы слыша,
Училась я вслепую
Ходить по краю крыши.

Дрожа, и замирая,
И от бесстрашья плача,
Но всё же понимая,
Что не могу иначе.

Что мне – напропалую,
Над пропастью – всё выше.

…Я до сих пор вслепую
Иду по краю крыши.

СНЕЖИНКА

Обжигаясь, тая, умирая
Бабочкой, стремящейся в огонь,
От любви и нежности сгорая,
Упадёшь ты на мою ладонь.

О восьмиконечная, резная,
Хрупкая, почти что неземная,
Падчерица вечной мерзлоты, -
Как сбежать от стаи ты решилась,
Невесомой, как тебе кружилось,
Как тебе срывалось с высоты?

Сколько от дождя до снегопада
Странствовала ты, моя отрада,
Капелька, хрусталинка, душа?
Как смогла в перерожденье вечном
Сердце от распада уберечь ты,
Воздухом разреженным дыша?

Где ещё меж тем и этим светом,
От земли взлетающие летом
И к земле летящие зимой,
Вдруг сойдутся в точке изначальной
Два пути несхожих и случайных,
Два летящих встречно – твой и мой:

Яркой вспышкой, нестерпимой болью
Расставанье мне проколет грудь.
…Я боюсь пошевелить ладонью,
Чтобы эту близость не спугнуть.

ГРОЗА В БРАТИСЛАВЕ

Послушай: под кровом чердачным
Свет лампы ходил ходуном,
И ливень выплясывал смачно,
По жести стуча каблуком.

В каком-то безумном экстазе
Рвал ветер полночную мглу,
И души князей Эстерхази
Роптали, столпившись в углу.

Я спутала век. Одиноко
Мне было в храмине чужой,
И сломанный зонт однобоко
Топорщился рядом со мной.

Не мог он сдержать эту силу,
Угрюмо ущербность тая, -
Такой же, как я – однокрылый,
И лишний такой же, как я.

* * *

Ольге Заботкиной

Из сумрака запущенной квартиры
Сквозь зеркала, сквозь стены, сквозь гардины
Он проступает – призрак, образ, дух
Той женщины – красавицы, танцорки,
Которой и партеры, и галёрки
Рукоплескали, не жалея рук.

В балетной стати, в чуть лукавом взгляде,
В испанском ли, в цыганском ли наряде -
Во всём петербуржанка. И во всём -
То сдержанна, то вспыльчива, то вздорна.
И тайно кровь барона Бенкендорфа
Блуждала в ней и жгла своим огнём.

Наследница изысканных портретов,
Детдомовка, блокадница, балетом
Лишённая тепла, одна как перст,
Она в любви искала лишь защиты.
Её мужчины были знамениты,
И каждый для неё был – тяжкий крест.

А может, всё же крылась в том пружина,
Что с ней жесток был любящий мужчина
Затем, что он не понимал одно
И гневался на женщину напрасно:
Бывает так, что красота бесстрастна,
А разбудить – не всякому дано.

* * *

В сумерках утренних на подмосковном шоссе
Там, где сугробы застыли, синея и горбясь,
Жду, замерзая, когда по моей полосе
В гору поднимется медленно сонный автобус.

Вот он покажется, тусклые пяля глаза,
Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.
Возле меня остановят его тормоза.
Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.

Я отогреюсь среди полушубков и шуб,
Куревом и чесноком надышусь до тошноты.
Уши заложит мотора усталого шум,
Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.

Вечная книга зачитана будет до дыр.
Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:
Как не реален и призрачен утренний мир,
Как не реален и призрачен ты в этом мире.

Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновь
Утром легко к твоему устремляется взгляду...
Жалостью я называла когда-то любовь.
Нежностью – надо.

ВЕТЕР НАД ГУДЗОНОМ

Зачем ты случайному зову
Навстречу рванулась, строка?
Здесь ветер гудит над Гудзоном,
Гоня по воде облака.
Вот так и тебя он погонит,
Срываясь внезапно на свист,
Подхватит, закружит, обронит,
Забудет, как высохший лист.
Вернись! Твой роман с ним не вечен,
Вам вместе не быть никогда.
Он лишь со скитаньем повенчан
И рвётся незнамо куда.
К бумаге его не приколешь,
У ветра – особый резон.
Ты хрупкою рифмой всего лишь
Заденешь свинцовый Гудзон.

* * *

В преддверье лета, в предвкушении сирени,
В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
Где зверь готов смахнуть остатки лени
Ритмичными ударами хвоста;

Где в чащах спит голодный дух охоты,
Где так опасны рек водовороты
И дробная кукушкина икота
Отсчитывает годы неспроста, -

Там воздух над деревьями слоится,
Там всё острее проступают лица
Всех тех, кто так мучительно любим.

От нас совсем немного надо им:

Упоминанье имени, когда
На небе всходит первая звезда.

И, трогая свечи живое пламя,
Почувствовать, что нет границ меж нами.

* * *

Возвращаются ветры на круги своя,
И с востока на запад летит колея
И без пауз – к востоку, по кругу.
Ах, как кольца свиваются туго!

* * *

Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,
Где, царапая дно, ветер гонит песок,
Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,
Где таинственной птицы звенит голосок;

Где нанизано небо на шпиль кипариса,
Где берёза роняет листву к декабрю,
Где листается книга цветочных капризов,
С лепестковым лепечущим лёгким «люблю» -

Там моя, не привыкшая к вечному лету,
Оживёт, отогреется, дрогнет душа,
Этот путь, это время и эту планету
В триединстве вобрать безоглядно спеша.

Я как будто забуду студёные ночи,
Нежность снега и вьюги настой колдовской,
Но окажется слишком короток и прочен
Поводок.
Он всегда у меня за спиной.

Потому и мечусь между тех, кто любимы,
Где две суши одним океаном свело...

В нашей жизни, наверное, всё совместимо.
Но у каждого – время и место своё.
Каменный каньон,
Лос-Анджелес

* * *

Памяти Риммы Казаковой

Всю жизнь – как по лезвию бритвы.
Назад отводя локотки,
Ломала привычные ритмы,
Ловила движенье строки.

И в страстном сражении с ложью,
Её угадав за версту,
Одна, без страховки, без лонжи
Искала свою высоту.

И жизнь свою неудержимо
Сжигала, пока не сожгла.
Любима была, нелюбима.
Но главное всё же – была.

Но главное – не изменила
Ни сути, ни цели своей.
И всех, кто обидел, – простила.
И всё раздала из вещей.

И там, у Святого порога,
От плоти освобождена,
«Грешна ли?» – услышав от Бога,
Покорно ответит: «Грешна».

И прежде, чем снова вернётся,
Иные освоит пути.
А нам ещё только придётся
Всё это однажды пройти.

А нам ещё словом и взглядом
Искать на земле её след,
И видеть, и чувствовать рядом
Живой и немеркнущий свет.

НЕ НАДО ЗАЖИГАТЬ ОГНЯ…

Тамаре Жирмунской

1

…В пальто распахнутом по улице
Идёшь, подхваченная маем,
И лишь у горловины пуговица
Раскрылья лёгкие сжимает.

Короткой оттепели крестники,
Мы жили строчками крылатыми, -
Влюблённые, почти ровесники,
Сплочённые шестидесятыми.

Там вновь – весенняя распутица,
Вокруг то солнечно, то сумрачно,
Там ты опять идёшь по улице,
Слегка помахивая сумочкой, -

Несёшь средь говора московского
Лица рисунок романтический,
Как с полотна Боровиковского
Сошедшая в наш век космический.

2

Скупей улыбки, встречи реже,
Но всё же в сокровенный час
В кругу ровесников мы те же
И те же голоса у нас.

Мы пьём неспешными глотками
За то, что снова мы не врозь,
За лучшее, что было с нами,
За тайное, что не сбылось.

И блещут тосты, строки, взгляды,
И смех взрывается, звеня…

Лишь зажигать огня не надо.
Не надо зажигать огня.

* * *

Памяти Беллы Ахмадулиной

Иным елей на сердце – гром оваций.
Другим – в тиши плетение словес.…
Но как стихам без голоса остаться,
Серебряного голоса небес?

Без – льдинкою царапавшего горло…
Без – тело распрямлявшего в струну…
Как он звучал торжественно и горько -
Я ни один с ним голос не сравню.

В нём были беззащитность и отвага,
И плачу я, наверно, оттого,
Что – вот стихи. Их стережёт бумага.
Но голос, голос! – не вернуть его.

* * *

И полнолуние,
И тонкий плач койота,
И рвущийся с цепи у поворота
От запахов беснующийся пёс,

И тьма, что куст у дома поглотила,
И свет в окне, где тень твоя застыла,
И вырвавшийся, как из карантина,
Совы внезапно ухнувший вопрос -

Всё то, что было до сих пор ничейно,
Что не имело вроде бы значенья,
Вдруг обрело разгадку, смысл, свеченье:
Мир – это только наша плоть и кровь.

И мы – его бессмертье и движенье,
Его ядро, в котором исключенья
Немыслимы.
На всех одна любовь.
Каменный каньон,
Лос-Анджелес

* * *

Энергия любви и сила света -
Миропорядок изначально прост.
Не все вопросы требуют ответа.
Порой важней, что задан был вопрос.

* * *

Выходит, что всю жизнь мы ждём убийства,
что следствие – лишь форма ожиданья,
и что преступник вовсе не преступник,
и что...

Иосиф Бродский. Посвящается Ялте

Впрочем, может быть, это отчаянья женский крик
По убитому, или страсти последний стон.
Всё сошлось в одно: Ялта. Сцена. Соблазн. Тупик.
И кровавый дрожит у страсти в руках пион.

Ну а там, где соблазн и страсть, там судьба – мишень.
Там случайно смерть из случайного бьёт ствола.
И какая разница, ночь это или день,
Если жизнь осталась, а страсть из неё ушла.

Там случайно всё: шахматист, капитан, Она.
Капитанский сын с парабеллумом. Не хотел…
На троих мужчин – выпадает одна вина,
Каждый – сам по себе.
Но один на троих прицел.
Кто из нас подспудно смерти своей не ждёт?
Кто идёт домой, подворотен не сторонясь?
И никто не знает, чья пуля его собьёт
И что между ним и убийцей всегда есть связь.

И за всеми словами, так резко рвущими слух,
Пантомима ломает и сводит за актом акт.
И не важно – чайка кричит
Или мечется Бродского дух.
Просто смерть бывает случайной.
И это факт.

НОЛЬ

Он лишь образ… Пустое место…

М. Письменный. Маракис

И вот уже он не фантом -
Он ладно сбит и ладно скроен.
Он входит без стесненья в дом, -
А вслед за ним жильцов хоронят.

Его не распознать в лицо.
Изменчива его орбита.
Ноль – ёрник, и его лассо
Вкруг шеи вкрадчиво обвито.

И с ним вращение Земли
И звёзд небесное вращенье -
Всё чертит в воздухе ноли:
Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.

Живую душу взять – изволь!
(За мёртвые – в ответе Гоголь).
Пока летит в пролётке Ноль,
Дай мимо пролететь.
Не трогай -

Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
А если и рванёшься следом,
Наткнёшься за углом на нож,
Застряв меж тем и этим светом.

Ни вера не спасёт, ни боль
За тех, кто жмётся у обочин,
И глянешь в зеркало – там Ноль
Подмигивает и хохочет.

* * *

А в парке ночном, когда запахи листьев остры,
Меня окружают в молчании справа и слева
Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.

Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,
Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством
Весёлый Сатир, воплощённый соблазн и порок,
Пугающий Деву своим озорным первобытством.

Таинственно всё, что почти не реально на вид.
И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.
Недаром под утро, потупившись, Дева молчит
И тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.

Недаром так непредсказуемо сходятся в нас
И стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.
Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас -
Огонь, без которого жить и темно, и без толку.

Иначе зачем бы жила в моём сердце вина
За всё, что случайно, к чему не подобрано слова,
За то, что до вдоха последнего обречена
Душа отзываться ночному запретному зову.

* * *

Над навсегда и никогда

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента

Татьяну Кузовлеву по праву можно назвать замечательной русской поэтессой. Сколько людей читало её стихи и сколько благодаря им стали тоньше, лучше, добрее!

Автор многих книг и публикаций, Татьяна Кузовлева относится к тому легендарному литературному поколению, которое мы привыкли называть «шестидесятниками». Иногда считается, что они пишут ярко, но слишком внешне, больше увлекаясь социальной тематикой, чем глобальными проблемами бытия. Подборка стихов Татьяны Кузовлевой опровергает такое представление. И вот что говорит она сама:

«Неисповедимы пути наших душ — во сне и наяву, по ту или эту сторону бытия, в том или другом обличий. Мы открыты и доступны друг другу вне всяких оболочек; мы — единый космический океан, приливы и отливы которого подчинены интуиции узнавания: «близкое — далёкое», «моё — чужое», «от тебя — к тебе»...»

Бессонно гудит окружная

дорога,

Состав за составом уносятся

прочь,

И смотрит звезда

отрешённо и строго

Из ночи космической в

летнюю ночь.

А летняя ночь коротка и

безгрешна,

Чуть запад погаснет —

засветит восток,

Чуть стихнет сомненье —

и вспыхнет надежда,

Что мир не кончается сетью

дорог.

Мы братья и сестры с листвою, с цветами,

С песчинкою (нет на Земле пустяков!),

С той птицей, что мне прокричит, пролетая,

Непереводимые строки стихов.

В нас бродят, наверное, разные гены,

Затем и стремимся мы к разной судьбе.

Ты сложишь однажды о птице легенду,

А птица легенду споёт о тебе.

Ты в память деревьев навечно впечатан,

Твой шаг замагничен в кассете Земли,

Летящих и тающих в синей дали.

Не думай, что путь твой творился инертно:

Спешил — ошибался — стремился — исчез.

Энергия духа

Пребудет бессмертно

В бессмертном глухом океане небес.

И в дальнем столетье, светя с небосвода,

Тем ярче ты вспыхнешь однажды во мгле,

Чем больше любви накопил ты за годы,

За краткие годы свои на Земле.

Я обильней не видела звёзд,

Чем у полночи южной во

взгляде.

Там рисунок созвездий так

прост,

Словно взят из чертёжной

тетради.

Но какую разгадку несёт

Тайны той, что раскрыться не

хочет,

Эта лунная ясность высот,

Что исколота множеством

точек!

И какие забыты следы,

И какие отброшены маски

На пути до Полярной звезды,

На пути до багрового Марса!

Тишина. И слабеет душа,

Говор звёзд разобрав издалёка.

И за нами следит, не дыша,

Чьей-то жизни холодное око.

И боясь раздразнить эту тьму

Любопытством, что вроде бы скрыто,

Лишь теснее к плечу твоему

Я прижмусь в ожиданьи защиты.

И не выдам звучанием слов

Той догадки, что в сердце запала.

Рокот моря да шелест ветров —

Больше я ничего не слыхала.

Последний луч

Освещая грозно и зловеще

Контуры клубящиеся туч,

Тянется к Земле последний, вещий,

Поперёк волны идущий луч.

Тянется к зрачкам моим вплотную

Луч, в котором нет давно тепла.

И тогда вступаю в жизнь иную

Я, что вечно смертною была.

Я лечу тому лучу навстречу,

В рай не веря, презирая ад.

Чернотой провидчества отмечен

Неподвижный, ослеплённый взгляд.

Дружб и одиночеств огоньки.

И со мной летят другие души,

Так же и бесплотны, и легки.

Нет в них ни обиды, ни прощенья,

Нет ни слёз, ни гнева, ни любви,

Даже нет тоски по возвращенью.

Не вернусь я, сколько ни зови.

Луч погаснет, исчезая дробно,

По воде уйдёт, слегка дрожа.

И томясь, раздвинет вздохом рёбра

Снова плоть обретшая душа.

Снова ей теперь, как и дотоле,

Знать заботы и внимать речам.

Только память о недавней воле

Ей не даст покоя по ночам.

Не оскверню и не нарушу

Всего, что в нас сокрыто днём.

Но где витают наши души,

Когда тела объяты сном?

Не говори мне слов. Не надо.

Мой слух дневной их не поймёт.

Но наши души были рядом,

Их уносил один полёт.

И было всё на явь похоже.

Внизу костры под нами жгли.

И отстранённее и строже

Глядели мы на жизнь Земли.

И через много дней поспешных

Мне этот сон и жив, и нов.

Ищу в твоих глазах с надеждой

Ищу, касаясь взгляда взглядом:

Не мог ты этого забыть,

Ведь наши души были рядом,

Как никогда уж им не быть.

Итак, по картине, подаренной вами,

Где жар от светила исходит кругами,

Где медно-зелёные высятся скалы,

Где даже дорога от зноя устала, —

Итак, по подаренной вами картине

Бреду, отрешившись от яви отныне.

И вижу отчётливо из-под ладони

Усталого странника в ветхом хитоне.

Какую он ищет из множества истин?

И кем он любим? И кому ненавистен?

Легка его поступь. Он держится прямо.

Дорога обрезана белою рамой.

И верно, за этой чертой, наконец,

Заветную истину сыщет мудрец.

Тогда, облекаясь реальности правом,

Расстанусь и я с этим солнцем кровавым,

Уставлюсь в окно — на дома, наугад,

И долго невидящим будет мой взгляд.

И слух будет полон шуршаньем песка.

Дорога скользнёт по земле сквозь века.

Асфальтом оденется, улицей станет,

Но суть её больше меня не обманет:

Я знаю, что к истине рвётся дорога.

Пройти бы по ней хоть чуть-чуть,

хоть немного,

Свести с бесконечностью малый свой путь.

Хотя бы за белую раму шагнуть.

Ни в тихих откровеньях лиры,

Ни в жёсткой логике умов,

Ни в пропылённости томов

О тайнах сотворенья мира

Ты не отыщешь ясных слов.

И лишь в отшельнической чаще,

Где кронами рассеян свет,

Где тени за спиною нет,

Вдруг натолкнёшься на летящий,

На осязаемый ответ.

И вздрогнешь: прост необычайно,

Он опрокинет звёзд ковши,

И вспыхнет жизнь в лесной глуши,

И тайна мира

Станет тайной

Твоей души.

С гармонией земной боясь разлада

И всё-таки идя в ночи на риск,

Я слышу, как встречаясь бьются взгляды —

До ранящих пространство мелких искр.

Я — тот из них, что немо рвётся в небо,

Ты — тот, что камнем падает к Земле.

Приговорённым к встрече так нелепо,

Не помешать нам ни огню, ни мгле.

Не вытравить взаимопритяженья

Ввзаимопроникающих миров:

Я — звёзд твоих холодное движенье,

Ты — жгучий жар моих земных ветров.

И там, где нам дано, разбившись, слиться,

Где так легко пройти любую твердь, —

Там начисто отсутствует граница

Меж тем, что здесь зовется «жизнь» и

- Таня, вы окончили Литературный институт или другое высшее учебное заведение?

Замечательная Фаина Раневская как-то заметила, что высшее образование без «низшего» - беда. Мне повезло с «низшим» благодаря двум людям - отцу, который, несмотря на свой технический склад, прекрасно знал историю, архитектуру, музыку, живопись (что характерно для категории «бывших»), и соседке по коммунальной квартире, которую я считаю своей второй матерью, тоже из «бывших», отдавшей мне в первые десять лет моей жизни столько доброты и любви, что я и поныне живу её светом.

А что касается высшего, то я училась в Московском государственном педагогическом институте (истфак). А уже будучи членом Союза писателей, окончила Высшие литературные курсы. С Литературным институтом отношения у меня не сложились: на экзамене по советской литературе меня «завалил» некто Пухов за то, что я неправильно назвала цвет обложки (!) книги поэм советского классика Василия Федорова, - откровенно признававшийся впоследствии, что из-за темных волос принял меня за еврейку. Никогда не жалела о непоступлении туда.

- Когда и где впервые напечатаны ваши стихи? Помните тот день, свои ощущения?

Первые мои стихи были опубликованы в «Комсомольской правде» в начале шестидесятых, благодаря участию Евгении Самойловны Ласкиной, заведовавшей отделом литературы в «Комсомолке» тех лет. В тот день с рассвета я топталась у газетного киоска, скупила охапку газет. Потом позвонили из редакции: оказалось, что за это еще и деньги платят. Была потрясена.

Первым «живым» поэтом, принявшим участие в моей судьбе, был Михаил Аркадьевич Светлов. Одно из важных тогда для меня стихотворений «Мастер» посвящено ему. Где-то сохранилась даже страница «Литературной газеты» тех лет, где в рубрике «Мастера учат…» (кажется, так) был помещен снимок, сделанный известным фотографом Михаилом Трахманом: рядом с сидящим за письменным столом Светловым робко маячит мой силуэт…

- Ваши родители приветствовали ваш выбор? У вас, кажется, есть дочь. Какую она выбрала специальность? Если бы выбрала поэзию - как бы вы реагировали?

Отец хотел, чтобы я получила инженерный диплом. Отношение родителей к моему выбору начало меняться после нескольких публикаций и успешных выступлений на крупных вечерах в ЦДЛ и в Концертном зале имени Чайковского.

Моя дочь Ольга Савельева пишет стихи, в юности переводила молодых поэтов - своих сверстников, довольно много печаталась, была участницей одного из последних Всесоюзных совещаний молодых писателей (1984), но увлеклась газетной публицистикой, окончила журфак МГУ, работала в «Комсомолке», «Новой газете», в других изданиях. Сейчас она - выпускающий редактор в «Кольце А». Тринадцатилетний внук Артемий занят алгеброй, физикой, программированием. В последнее время, несколько остыв от «Гарри Поттера», открыл для себя Булгакова и Ильфа и Петрова. Чему я очень рада.

По собственному опыту знаю, что не стоит вмешиваться в профессиональный выбор младших поколений слишком категорически. Разве что на уровне житейских советов. Но и они должны быть востребованы и не назойливы. В конце концов, характер формируется в результате проб и ошибок тоже.

- В советские времена быть профессиональным поэтом было легче (в материальном отношении), правда? Сейчас, по-моему, даже успешный поэт-песенник не может себя прокормить…

Не совсем так. И тогда прожить на одни гонорары поэту было невозможно. Поэтические книги, как правило, даже у более-менее успешных авторов выходили один раз в три-пять лет… Но существовала целая система подработок: платные (в общем, грошовые) выступления, ответы на письма в той или иной редакции, переводы. Мы с мужем, поэтом Владимиром Савельевым, пережив крайнюю нужду в первый год совместной жизни, поначалу брались за всё: родилась дочка, а мы могли себе позволить тратить на питание и остальные нужды не больше рубля в день (на эти деньги покупали обычно в «Кулинарии» килограмм гречневой каши и килограмм отварного сердца или вымени). Помню, пришло извещение на посылку от Володиной мамы из поволжского села Верхняя Грязнуха. Размечтались, что в посылке - сало. На последние 90 копеек купили десяток яиц, предвкушая королевскую яичницу. А в посылке оказалось около сотни яиц, каждое из которых было любовно обернуто клочком газеты… Сюжет в духе О‘Генри.

В итоге наша «поэтическая» семья выжила благодаря переводам. Они дали нам не только материальную свободу, но помогли обрести друзей на всю жизнь. Работали всегда много, но труд этот увлекателен и благодарен. Сейчас, после пятнадцатилетнего «мертвого сезона», начинает возрождаться взаимный (пока хрупкий) интерес к переводам на русский язык стихов наших зарубежных соседей. Старые связи разрушены по естественным причинам, новые налаживаются почти вслепую. Тем не менее, в «Кольце А» мы опубликовали подборки современных румынских и болгарских поэтов. Есть договоренность о публикации молодых белорусских, словацких и польских авторов.

Новое время более жестко расставляет на свои места и тех поэтов, кто вписывается в систему коммерческого спроса, и тех, кто находится вне его. Но никто и сегодня, как и прежде, не рассчитывает прожить на гонорары. Что касается поэтов-песенников, их гонорары могут составлять 500-1000 долларов за текст.

- Кажется, Александр Межиров сказал: «Почетно быть до 30 поэтом, и срам кромешный - после 30». Как бы вы прокомментировали эти строки?

Лукавые строки. Как быть с Тютчевым, Гёте, Шекспиром, а в двадцатом веке - с Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком, Мартыновым, Тарковским… Список можно продолжить.

- Сколько сборников у вас вышло? Какой вы считаете самым удачным и почему?

Пятнадцать, включая худлитовский однотомник «Избранное» (1985). Самый удачный всегда тот, что готовится последним. Его я надеюсь напечатать в этом году. Хотя, конечно, хотелось бы из суеверия считать его предпоследним.

- Кто из поэтов старшего поколения или ваших современников вам близок?

Леонид Мартынов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Арсений Тарковский; ранние Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина; последние стихи Роберта Рождественского и Владимира Корнилова; Римма Казакова, Александр Городницкий. Ну и, конечно же, - песни Булата Окуджавы.

- Существует ли память на стихи? Вы сколько примерно своих и чужих стихотворений знаете наизусть?

Существует. Как доказательство - феноменальная память Владимира Савельева - он, на зависть мне, мог читать любимые стихи наизусть в больших количествах и не перевирая строк. Моя «антология» любимых стихов на порядок скромнее. Время от времени она претерпевает ротацию. В памяти - «Перед зеркалом» Ходасевича, «Выбор» Гумилева, «Лёгкой жизни я просил у Бога» Тхоржевского, «Баллада о прокуренном вагоне» («С любимыми не расставайтесь…») Александра Кочеткова, «Качели» Сологуба, некоторые стихи Пастернака, ахматовские и цветаевские строки …. Но и то, что знала когда-то, никуда не делось. Свои стихи стараюсь читать наизусть.

- Вы являетесь главным редактором журнала «Кольцо «А». Кто его субсидирует? Он пользуется популярностью среди читателей? Можете ли вы проследить это?

- «Кольцо А» было задумано как орган Союза писателей Москвы. Идея его создания основывалась на том, что «толстые» журналы несколько ушли в себя, а в письменных столах даже маститых писателей продолжают оставаться невостребованными хорошие вещи. Да и молодым в «толстые» журналы пробиться трудно. Мы не опускали планку профессионализма, и уровень публикуемого всегда старались выдерживать. Журнал сперва издавался при поддержке издательства «Московский рабочий», но лет семь назад, когда префектом Центрального административного округа (ЦАО) Москвы был Александр Музыкантский, демократ первой волны, бывший депутат горбачевского Верховного Совета, «Кольцо А» стало субсидироваться префектурой Центрального округа столицы, и хотя префекты с тех пор дважды менялись, в помощи нам пока не отказывают. Первый номер журнала вышел десять лет назад. Авторами журнала в разные годы были Булат Окуджава, Юрий Нагибин, Вячеслав Кондратьев, Борис Чичибабин, Юрий Давыдов, Александр Иванов, Роберт Рождественский, Владимир Корнилов, Борис Васильев, Римма Казакова, Леонид Жуховицкий, Борис Крутиер, Юрий Черниченко, Николай Шмелев, Григорий Свирский… Многие талантливые поэты и прозаики молодого и среднего возраста, однажды напечатавшись в «Кольце А», остаются по сей день нашими авторами, среди них - поэты Елена Исаева, Галина Нерпина, Лев Болдов, Дмитрий Веденяпин, Дмитрий Курилов, Евгений Лесин, прозаики Сергей Буртяк, Алексей Иванов, Емельян Марков, Роман Сенчин, Николай Устьянцев, Маргарита Шарапова, юная Наталья Щербина… Они образовали определенный круг, позволивший нам создать «Клуб «Кольца А», ежемесячно собирающий в Малом зале ЦДЛ полную аудиторию. Это представление книжных новинок наших авторов, вечера прозы, поэзии, юмора, авторской песни, обязательные выступления творческой молодежи; в начале года традиционно - праздничное подведение итогов с вручением нескольких премий за лучшие публикации. О популярности журнала могу судить не только по устным отзывам или газетным рецензиям, но и по нарастающему притоку рукописей, и по просьбам библиотек о приобретении новых экземпляров.

- Выходит ли сегодня газета «Московский литератор»? Какие у вас отношения с ее редакцией?

Выходит. Ну какие могут быть отношения с явно шовинистской газетой, изданием Московского отделения Союза писателей России, кроме брезгливого и протестного, если в ней печатаются, например, такие стихи:

ВОЗМЕЗДИЕ

С каким животным иудейским страхом

с экранов тараторили они!

Америка, поставленная раком, -

единственная радость в эти дни.

И не хочу жалеть я этих янки.

В них нет к другим сочувствия ни в ком.

И сам я мог бы, даже не по пьянке,

направить самолет на Белый дом…

Римма Казакова отправила по этому поводу в «ЛГ» резкую реплику, которая, однако, так и не была напечатана…

Или строки о Сталине: «Вождь, порожденный Космосом, \\Господом нам ниспосланный,\\ Верил по-православному\\В новый советский завет…»

Какие бы, например, у вас, Владимир, были отношения с такой газетой?..

- Кого вы поддерживали на последних выборах в Думу? Почему, по вашему мнению, «Яблоко» и СПС потерпели поражение?

Я голосовала за СПС, надеясь, что он всё же переползёт за пятипроцентный рубеж. Этого не произошло. Думаю, его лидеры оказались «страшно далеки» от своих избирателей - российской демократической интеллигенции, мнениями и защитой интересов которой, к сожалению, пренебрегли, как и диалогом с ней. В результате, по Жванецкому, на сегодняшний день получается так: «Пройдя путь эволюционного развития по спирали вниз, мы вернулись туда, откуда вышли. Правда, уже без денег, без лучших мозгов и без мускулов… Я же говорил: или я буду жить хорошо, или мои произведения станут бессмертными. И жизнь опять повернулась в сторону произведений…».

- Расскажите, пожалуйста, о движении «Христиане России - в поддержку Израиля». В чем главный смысл его деятельности?

Сначала краткая история вопроса о христианской поддержке народа Израиля вообще. Первопроходцами тут оказались протестанты, увидевшие в восстановлении Израиля исполнение пророчеств о Втором пришествии Спасителя. 23 года назад они организовали «Международное христианское посольство», и с тех пор ежегодно приезжают на Праздник Кущей, чтобы совершить паломничество на Святую Землю, принять участие в круглом столе и праздничном шествии и таким образом выразить христианскую любовь к библейскому народу, который, как сказано в священном писании, «весь спасется».

В этом году в Иерусалим приехало пять тысяч христиан из 65 стран мира, среди которых оказалось более тридцати россиян. Наше паломничество на Святую Землю стало возможным благодаря инициативе Благотворительного фонда Михаила Черного - фонда, образованного после теракта на дискотеке в «Дельфинариуме» 1 июня 2001 года, в результате которого погибло и было покалечено несколько десятков детей русских евреев.

Пока еще рановато говорить о российском христианском движении, или обществе в поддержку Израиля как о сформировавшейся и четко структурированной организации. Всё только зарождается. Однако, насколько мне известно, существует разработанная в рамках Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, возглавляемого Сергеем Филатовым, и такая программа: «Россия - Израиль: диалог двух культур», к осуществлению которой могли бы подключиться и Союз писателей Москвы, и выразивший такое желание музей Рерихов.

Израиль обещал моральную поддержку этому начинанию. Остается ни много, ни мало - найти финансирование, без которого даже при наличии энтузиастов работа может уйти в песок.

Мне видится смысл такого движения в формировании общественного мнения о народе Израиля как о самоотверженном труженике, каждодневно рискующем своими детьми во имя поддержания мира; в категорическом осуждении терроризма, представляющего главную угрозу цивилизации. К народу Израиля я отношу и евреев, и арабов, которые связывают жизнь и будущее своих детей с мирным, процветающим Израилем. Мне бы хотелось надеяться и на то, что поддержка Израиля христианами поможет многим средствам массовой информации рассказывать людям не только о взрывах в этой стране, но и более объемно и заинтересованно - о достижениях ее науки, культуры, литературы, искусства…

- Внутри православной церкви тоже, кажется, есть движение в поддержку Израиля?

Я знаю лишь о личных инициативах некоторых православных священников. Но мне кажется, акции вроде той, в которой я принимала участие, могут умножить их число.

- Возможен ли в России всплеск антисемитизма?

Кто даст гарантию, что нет? Это уродство проявляется независимо ни от образования, ни от уровня жизни, ни от гражданства, ни от вероисповедания, ни от государственного строя. Оно нередко предмет разного рода спекуляций, особенно политических. И всегда кем-то направляется. Общаясь с его волонтёрами, я, русская, чувствую себя неуютно и зябко. Отношу себя к космополитам, несмотря на родовую мету России в сердце и на то, что слово это было грубо скомпрометировано в нашей стране в конце сороковых. Определение «интернационалист» такого созвучия во мне не находит почему-то.

Кстати, в первых трех номерах «Кольца А» мы повторили анкету, составленную в начале первой мировой войны Леонидом Андреевым, Максимом Горьким и Федором Сологубом (тогда эта анкета оказалась в охранке после обыска в журнале «Отечество») - о причинах возникновения антисемитизма в России, о его влиянии на разные стороны российской жизни, о роли евреев в искусстве, науке, общественно-культурной жизни страны, о возможных мерах противодействия этому позорному явлению. У нас на вопросы анкеты ответили несколько десятков известных писателей: Михаил Рощин, Валентин Ерашов, Григорий Померанц, Булат Окуджава, Леонид Лиходеев, Владимир Вишневский, Василь Быков, Валентин Оскоцкий, Александр Иванов, многие другие.

- А вообще, нынешняя российская жизнь располагает к поэзии? Или - в самые жестокие времена поэзия жила…

Не льзя противопоставлять жизнь и поэзию. Время и поэзию. Не жизнь или время располагают или не располагают к поэзии, а поэзия наполняет время и жизнь своими ритмами - начиная с древности, с первых колыбельных и первых боевых песен… Стихи врываются в жизнь часто не благодаря внешним условиям, а вопреки им. Они диктуются любовью, без которой у жизни нет продолжения.

- Бывали ли вы в Америке? Ваши впечатления о стране и наших эмигрантах…

Нет, не бывала. Но сказать, что совсем не представляю себе американской жизни, будет неправдой. Всё-таки информация кое-какая существует… Смешно, наверное, но мои бывшие соотечественники (эмигранты в первом поколении) кажутся мне в Америке незащищенными. Боязно мне за всех вас, ребята. А защитить-то я вас и не могу! Самое главное, что вам это и не надо. Не исключаю, что вы испытываете нечто похожее к таким, как я. Может, пока живы, мы всегда будем друг за друга тревожиться…

Понравились многие её стихи.

Щас как покидаю их сюда!

РОДИТЬСЯ В РОССИИ

Гарри Бареру

В полночном окне серебрится созвездье Стрельца.
И год на излёте, и время итогов настало.
Родиться в России и жизнь в ней прожить до конца,
И не затеряться в снегах её - это немало.

Родиться в России, где с Западом сросся Восток,
Где совесть и власть никогда не обрящут согласье,
Где ценится жизнь не дороже, чем водки глоток,
Где всё, что разбито, зачем-то приписано счастью...

И всё-таки здесь наших судеб таинственный стык
И страх, что без нас это небо когда-нибудь рухнет.
И всё-таки этот, по-пушкински чистый, язык,
И всё-таки эти - в ночи - посиделки на кухнях.

И общая память.
И это зовётся судьбой.
В ней главных огней, что бы ни было, мы не гасили.
В ней труд и любовь.
В ней, насыщенной и непростой,
Особенный смясл обретает - родиться в России.

Твори добро- Нет большей радости!
Не думай о себе, спеши -
Не ради славы или празднеста,
А по велению души.

Когда кипишь, бедой униженный,
Ты от бессилья и стыда,
Не позволяй душе обиженной
Сиюминутного суда.

Постой! Остынь! Поверь - действительно
Все станет на свои места.
Ты сильный. Сильные не мстительны,
Оружье сильных - доброта.

Как мы сперва торопим их,
Потом спешим от них отречься,
И цифр пугаемся больших,
Чтоб ненароком не обжечься.

Но есть один простой закон,
Он отвергает зимний холод:
Тот, кто любим - тот защищен,
И кто необходим - тот молод.

Откуда это все у нас в народе,
Как он сложился, этот странный ряд:
Жить в рабстве, рассуждая о свободе,
Вперед стремиться, а сползать назад.

Откуда это все:
Высоты духа
Там, где черта последняя видна.
И эта окаянная разруха,
В которой вечно мается страна.

Откуда это:
С рвением дотошным
Пить, заглушая совести укор,
Звать будущее,
Тосковать о прошлом,
Не видеть настоящего в упор,

И по земле пройти временщиками,
Не замечая, как гудит земля,
И на «авось» надеяться веками,
И лгать себе: «во имя… ради… для…»

Но вдруг прозреть над гибельными рвами,
И ужаснуться, проклиная власть,
И мир спасти прекрасными словами,
И снова в спячку горделиво впасть.

Не беги, - говоришь, - не беги!..
Не бегу - просто воздух завьюжен,
Просто стали короче круги,
По которым мы сызнова кружим.

Не беги, - говоришь, - не спеши!
Не спешу - не в поспешности дело.
Это просто, отстав от души,
Вслед за ней устремляется тело.

Не беги. Не спеши. Погоди…
Я стараюсь, да не удержаться.
А не станет меня впереди, -
Будет время тебе отдышаться.

В одежде ветхой, с темными кошелками,
Со мглою катаракт и глауком,
С отечными, сухими, серо-желтыми,
С одышкою, шажком, почти ползком.

Улыбчиво. Отзывчиво. Без вредности.
Обидчиво. Сварливо. День за днем.
На пенсию, что за чертою бедности.
Перед чертой, где ни души кругом.

Изношены. Использованы. Выжаты.
Унижены. Забыты. Не нужны.
За прошлое своей страны - пристыжены.
За собственные беды - прощены.

Мешается с землей листва опавшая.
Все сызнова. Преемственность. Родство.
Великая, и горькая, и страшная
История народа моего.

А дело вовсе не в беде, -
Но изредка, чтоб не сутулиться,
Необходимо жить Нигде,
и Никуда идти по улице.

И сознавать, что ты Никто,
И Никогда твой путь не кончится,
И не застегивать пальто,
И поступать во всем как хочется.

Но видеть разницу всегда,
Вступая в сговоры с Природою,
Меж Некуда и Никуда -
Как между пленом и свободою.

СТАРЫЙ ЗАМОК

Постой! Зачем входить туда, где, множа страх,
Летучей мыши писк пронзительно-печален.
Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,
Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.

Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.

Ты видишь, он пришел. Гляди, его рука
Зелёного сукна касается любовно.
И он спешит туда, где шелестят шелка,
Где тесно для двоих и дышится неровно.

И, освещая свод, Луны сияет диск.
И призрак меж руин, как будто на арене.
Остановись! Оставь ему его каприз.
И пощади его - не тронь чужое Время!

Памяти Беллы Ахмадулиной

Иным елей на сердце - гром оваций.
Другим - в тиши плетение словес...
Но как стихам без голоса остаться,
Серебряного голоса небес?

Без - льдинкою царапавшего горло.
Без - тело распрямлявшего в струну.
Как он звучал торжественно и горько -
Я ни один с ним голос не сравню.

В нем были беззащитность и отвага,
И плачу я, наверно, оттого,
Что - вот стихи. Их стережёт бумага.
Но голос, голос! - не вернуть его.

***
То клевером засохшим, то крапивой,
То колосом надломленным овса,
То голосом охрипшей ивы,
Не растерявшей веры в чудеса,-

Мне пишет осень. Легкие конверты
Ложатся утром у моих дверей.
На них темнеют поцелуи ветра,
По ним гуляют запахи зверей.

К ним прилепились беличьи ворсинки,
Семян цветочных запоздалый пух.
Я их читаю быстро, без запинки,
Не шевеля губами и не вслух -

Так принимают письма от любимых,
Так приникают лбом горячим к ним,
Простой порядок слов неповторимых
Озвучивая голосом родным.

Так павший лист еще живет и дышит.
Так строки оглушают в тишине...
... Ты спрашиваешь, кто мне письма пишет.
Мне пишешь ты. И осень пишет мне.

Здесь сущее связано кровно,
Здесь, гулом тесня берега,
Тяжёлые мокрые бревна
Выносит на отмель река.

Здесь чаечий возглас, как бритва,
Над тёмной волной занесён.
Здесь ветра глухая молитва
Напутствует дерева сон.

Здесь совы кричат одичало.
Здесь путник у страха в плену.
И здесь я наверно сначала
Когда-нибудь путь свой начну.

Медведицей трону малину,
Лисой прокрадусь в темноте.
Бесшумною рысью застыну
И выгорблю шерсть на хребте.

И зренье со слухом направлю
Туда, куда вам не попасть.
И только два чувства оставлю
Из множества: голод и страсть.